На Большой Серпуховской. Никита Брагин

А на Большой Серпуховской,
еще сто лет назад окраинной,
покой, пронизанный тоской
со ржавым привкусом окалины.

Дряхлеющая тишина
суха как пыль на подоконнике,
а грусть прохладна и нежна,
почти как толкованье сонника.

И в ней плутаешь и плывешь
по краешку воспоминания,
где сон на обморок похож,
и пробужденье все туманнее.

И, пробуждаясь, ты летишь
сквозь девяностые в двадцатые,
как сквозь космическую тишь
звезда, слепая и косматая.

И крылья, полные огня,
слабеют, распадаясь искрами, –
сгораешь, время хороня,
горюешь над прожитым близкими.

А эти старые дома
тебя переживают заново,
и, кажется, Москва сама
вздохнула кипенью каштановой,

и провожает, и поет,
и музыкой, тобой услышанной,
сопровождается полет
во сне над утренними крышами.